…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

– …Ведь у меня же был мотив, да ещё какой! Qui prodest – помните? На ней плыла моя двоюродная тётка, а уж за ней-то водились кой-какие деньжонки…

И тут уж ему ничего не остаётся, как вскочить со своего стула-трона, воздеть глаза к потолку и расписаться в своём бессилии, как бы это его не задевало.

– Короче говоря, беседовать со мной, как с человеком, благосклонным к вам, как с другом, вы не намерены, – заключает, наконец, доктор, отчаявшись добиться от меня чего-нибудь внятного. – Очень жаль, ведь можно было достичь какого-то прогресса, по крайней мере, я видел свет в конце тоннеля.

Ба, он видел свет в конце тоннеля! Я сейчас лопну от смеха и залью своей желчью всю «Вечную ночь» снизу доверху – он видел свет… Можете себе представить такое!

– Доктор, знаете историю о кошке? – спрашиваю я.

– Не знаю, о чём идёт речь, – косится он на меня подозрительно, возвращаясь на свой стул. – Поделитесь? Или для этого тоже придётся ждать некролога?

– Отчего ж, милый доктор, слушайте: однажды в одном доме на мягкой подстилке лежала старая-престарая кошка, от роду которой было лет сто по их кошачьим меркам, и которая уж готовилась вполне себе так мирно отойти в мир иной, к своему кошачьему богу. А вокруг неё всё прыгала да прыгала молодая кошка, совсем юная, единственная в своём возрасте, которую уж взяли для того, чтобы заместить ту, что вскоре бы умерла. Но оно и неудивительно – надо же кому-то ловить мышей, лежать тёплым комочком на руках хозяев, надо же кому-то, в конце концов, сидеть на окне и гордо поглядывать на прохожих, лоснящейся шкуркой на солнце показывать достаток дома. Так оно испокон века было, и так оно будет – старое уступает место новому, на прахе вырастают новые цветы, молодые и свежие. И вот молодая кошка прыгает себе да прыгает, играет себе да играет, да вот беда, что одной, без компании, прыгать и играть в скуку. И вот стала молодость донимать старость: чего тебе лежится, это же так скучно, айда прыгать и играть, и никак не могла взять в толк, что может случиться и так, что прыгать и играть будет не в радость и не всласть…

Где-то вдалеке, быть может на первом этаже, или же во флигеле, настойчиво звонит колокольчик и, вдобавок раздаётся ещё какой-то шум – доктор отвлекается, прислушиваясь, а затем неожиданно с сарказмом и небрежностью бросает мне прямо в глаза:

– Очень интересно всё это, но сказки господина Андерсена я могу прочитать и сам.

Кажется, он искал возможность выйти из-под моего давления и вот же, судьба улыбается ему, да вот только я, на его несчастье, вцепившись ему прямо в глотку, даже и не думаю отпускать просто так.

– Это вовсе не Андерсен, как бы вам не казалось, – ничуть не смутившись, замечаю я.

– Ага, одна из ваших русских сказок!

– Тоже нет… Однако, позвольте мне продолжить.

На его лице – тень неудовольствия, именно тень, если только мне это не привиделось! Съел ли он ломтик лимона без сахара, либо уколол палец булавкой – непонятно, но в своём неудовольствии он затмевает Фриду: по ней никогда нельзя ничего понять без серьёзных умственных усилий, так что кажется, будто она и родилась с тем выражением лица, с той маской, какая на ней теперь. Но вот его каменное лицо обрабатывается столь умелым скульптором, что оно никак не может быть проводником творящихся в его душе событий. Поэтому, был ли он настолько зол, чтобы вспыхнуть – о, пожалуй, я до сих пор не могу быть уверенным в этом.

– А стоит ли? – задаётся он вопросом, обращённым, кажется, самому себе.

– Похоже, вам со мной всё ясно, доктор… – говорю я.

– Далеко не всё! Кое-что понятно, всё же я имею некоторое представление о вас благодаря тем справкам, что наводил, но, признаться откровенно, в них ещё больше тумана, чем сейчас здесь. Однако, льстить себе вам пока рано – любопытство всегда рождает возможность, а мои возможности велики.

– Разве здесь есть туман, доктор? Да и туман ли это? Поверьте, тумана ещё не было, была возня, шёпот, да стариковский плач, слёзы. Туман будет потом, да такой, что вы, доктор Стиг, потеряетесь. Фрида будет ходить с фонарём здесь, как некогда один философ, и искать человека, вас, доктор – теперь здесь лишь вы – человек.

– Ладно, – доктор идёт на попятную, – что там с вашей кошкой?

– С какой кошкой?

– Вы рассказывали о кошке…

Я, удивлённо:

– В самом деле?

– …О старой и молодой… – осторожничает доктор, чувствуя неладное.

Моё изумление достигает наивысшей точки:

– Ничего подобного не было, доктор! Мы говорили об Андерсене, сказочнике, разве вы позабыли? Я вспоминал одну его сказку, что очень тронула меня некогда, давным-давно, когда я ещё и знать не знал о вашей «Вечной Радости», и уж тем паче не думал оказаться здесь. Вы её тоже знаете, разумеется. Называется «Из окна богадельни»…

И неладное случается! Слово «богадельня» производит на доктора неизгладимое впечатление, гораздо сильнее, нежели «старая кошка», он буквально подскакивает на своём насиженном стуле

– Нет, не имею чести знать, да и слушать не хочу! – изо всех сил стараясь не повышать голос, сообщает он.

Но это уже было что-то! Я-то подозревал, что «богадельня» его заденет, быть может, даже больнее, чем «хоспис», подозревал. И особенно же он начинает беспокоиться, едва я собираюсь пересказать ему данную сказку – нет бы настаивать на том, чтобы я довёл до конца более безобидную историю о двух кошках, где нет никаких богаделен, а он, сам того не понимая, идёт у меня на поводу.

– Зря не хотите, на мой взгляд, – замечаю я, – такие истории кое-чему учат…

– Всегда не любил Андерсена, – выдавливает из себя доктор; нужно же ему что-то было на это ответить.

Я понимаю его, но всё равно продолжаю гнуть свою линию:

– Что ж, а господин Ибсен вам по душе? – спрашиваю.

Этот вопрос для него тем паче неожидан. Он хмурится и переспрашивает:

– Простите?

– Вам нравится Хенрик Ибсен, ваш национальный писатель?

– Причём тут Ибсен? – недоумевает доктор; в моих фантазиях это звучит примерно как «Я никогда не „лечил“ Ибсена, он уж изволил давно почить, но если бы случилось так, что я был бы нужен ему, то рад был бы принять его здесь».

– Просто я хотел вам сказать, – говорю я, – что вместо историй болезни, судебных отписок, и прочего, тем более в свободное от напряжённой и изматывающей работы время, вам лучше было бы читать хотя бы Хенрика Ибсена, певца страданий. Это лучшее занятие для такого пытливого ума, как ваш, во всей Норвегии!

И певец страданий Хенрик Ибсен становится венцом, вишенкой на приготовленном мною для доктора Стига десерте – кушайте на здоровье!

Далее происходит нечто необычное, чего никогда не было прежде, но чего я ожидал; в ответ доктор вдруг повышает голос, слегка наливаясь кровью:

– Чёрт побери, Лёкк! Да знаете ли вы, что одно моё слово и всё для вас здесь будет окончено?! Вы без конца нарушаете все правила, вы живёте так, как хочется вам, не считаясь ни с персоналом, ни с нашими жильцами, вы даже думаете отлично от других, хотя я, как могу, пытаюсь помочь вам. Вы не плывёте в общем потоке, что было бы для вас благом, особенно, учитывая ваше положение, и что было бы удобно мне, вы всегда барахтаетесь где-то с краю – это существенно осложняет мне вопрос вашего спасения. Знаете, что я сейчас сделаю? Сейчас я пойду в свой кабинет и напишу статью в медицинский журнал, где назову некоего писателя полностью здоровым либо симулянтом, и это, несомненно, опозорит его на весь свет. Об этом будут трубить газеты, об этом будут шептаться в высших кругах – ну, ещё бы, сам Лёкк, старый добрый правдоруб Лёкк, симулирует болезнь, прячась от общественного мнения в пансионате в глуши! Скажите, это пойдёт вам на пользу в глазах общества, в адрес которого вы пишете, которое сметает с полок магазинов все ваши тиражи? Как вам такой вариант? Чего молчите?

В конце своей речи доктор переходит едва ли не на крик – вот, предо мною творится история, ни много ни мало, ведь его чрезвычайно редко можно видеть столь возбуждённым. Бывает, он злится, но чтобы повышать голос… Эдакой чести удостоилась моя персона! Что ж, наш разговор уже не так бессмыслен, как я думал совсем недавно, совсем напротив, от него можно вести отсчёт нашим с ним отношениям; что было прежде – так, даже не знакомство. Доктора Стига можно проверять на прочность, это верно, и кто даст гарантию, что он сдюжит.

И я отвечаю совершенно спокойно, с откровенным и показным равнодушием:

– Думаю, с кем мне здесь прощаться сразу, а кому пожелать растянуть жизнь ещё на пару деньков.

Краска тут же сходит с его лица и шеи, так же внезапно, как и появилась. Он хватил лишку, показав свою слабость, что не след делать опытным игрокам, и тут же усилием своей железной воли берёт себя в руки.

– Это ещё зачем? – спрашивает он, пристально посмотрев на меня и сжав по обыкновению свои тонкие губы.